Дрова в печи догорали. Яркий и весёлый огонёк, прыгавший было на суковатых поленьях, уже устал и посинел, а кое-где и вовсе отступил, и серая зола обволакивала головёшки.

«Вот же холера! – подумал Остап и пошурудил в топке кочергой.- Так и бульба не доварится!»

     Ухватив кряжистыми пальцами уголёк, Остап бросил его на плотно набитый в трубку табак и задымил. Кряхтя, зацепил чапельником чугунок с картошкой и подвинул его к краю плиты. Потыкал ножом. Сыровата. Походил вокруг стола, как будто от этого хождения на нём появилось бы что-то ещё, кроме миски с квашеной капустой, солёными огурцами и донышка с крупно порезанным салом. Посмотрел на образа в углу – образа молча смотрели на него в ответ так же безучастно, как и все предыдущие годы. «Все вы заодно!» - пробурчал Остап, сел на лавку и посмотрел в окошко. Подслеповатое и в самые новые свои времена, а сейчас плотно затянутое ярко-белым инеем, оно и вовсе ничего не показывало. Бурча что-то себе под нос, Остап долго грел его рукой и дышал на него дымом, пока не увидел хотя бы луну и освещённую ею тропинку на выселки и к лесу. Чтобы было лучше видать, Остап задул свечку, и маленькая комната освещалась только догорающими бликами из топки – в хате было ещё холодновато, а без света от свечи казалось ещё холоднее и неуютнее. Остап подпёр щёку рукой и отвернулся в окно – так было легче ждать. «Две версты всего до леса – где её до сих пор носит! Одно слово: бабы!»

    В грубой и неласковой судьбе не было места жалости, допускаемой наружу, и странное чувство волнения озадачило Остапа. Нахмурившись, он глубоко курил и смотрел в окно, но, когда на окраине залаяли собаки, встрепенулся и понял, что смотря,  ничего и не видел. Прильнув к стеклу, он смутно различил фигурку, которая тащила со стороны леса салазки с хворостом.

 - Слава те, хосподи, что хоть тут ты не вмешивался! – перекрестился Остап на красный угол, зажёг свечу и стал, смешно прыгая и суетясь, наводить в комнате порядок, как будто за часовое отсутствие жены и его сидение всё это время перед печью в ней что-то могло измениться. В сенях затопали, потом в комнату ворвался клуб морозного пара, тут же прихлопнутого дверью.

 - Уффф! – выдохнула Софья и скинула на пол вязанку толстого хвороста. - Чуть допёрла! А ты чего, как сыч, глядишь? Соскучился, что ли, милок?  

И звонко рассмеялась.

- Вот ещё! –огрызнулся Остап.- Хоронить тебя на Рождество не больно охота!

-Да чё там хоронить-то: ну сожрали бы волки и сожрали!

    Софья сняла тулуп, отряхнула его подол об угол печи и повесила на вешалку, развязала косынку и отнесла дрова к печи:

- Садись вон давай, подбрасывай, я хоть причешусь к празднику!

 - А накурил то! - крикнула она из крошечной спаленки. - К кумовьям зашла, они тебе первача своего передали, велели Рождество как полагается справить, зайдут потом позже, проведать!

    Остап этого уже почти и не слышал: он сидел перед топкой, обхватив свои потёртые самодельные костыли, и, прижавшись к ним головой, глядел, как жадный огонь бросается на сырые поленья, а те шипят в ответ снегом, но потом задорно принимаются гореть, обдавая жаром и треском. В камине загудело, чугунок на плите зашипел сильнее, а в кармане лежал аккуратно сложенный новый нарядный платок с диковинными цветами и бахромой: Рождество как-никак.

Репродукция картины "When the West with Evening Glows"  Joseph Farquharson. Пастель, Ева Ракова.