Такие вот события предшествовали необъяснимой пропаже матроса на подводной лодке. Щекотливая история с лотерейным билетом благополучно разрешилась, и ничего вроде не предвещало беды. После экзекуции у командира Самокатов вернулся в отсек присмиревший и опущенный. К Вите никаких претензий не предъявлял. Не знаю, что сказал или пообещал ему командир, но я первый раз видел Самокатова в столь угнетённом состоянии духа. Всё, таким образом, складывалось хорошо – справедливость восторжествовала, билет покоился в самом надёжном месте – в сейфе у командира, а главное – Юшкин оставался вне подозрений. Но вот он вдруг куда-то пропал…
Обыскав весь корабль, озадаченный и в расстроенных чувствах, я побрёл к себе в седьмой отсек, заглядывая для очистки совести во все шхеры и закоулки, куда ещё могло бы затесаться человеческое тело. Я даже открыл холодильник в кают-компании, куда матрос целиком поместиться никак не мог, и вряд ли поместилась бы хотя бы его половина. Проходя через центральный пост, встав на карачки, я вновь заглянул в трюм, и тут мне показалось, что возле носовой переборки что-то неясно белеет.
Спустившись по трапу в сырую мрачную яму, я в полумраке различил бледную, словно застывшее привидение, фигуру. Это был Юшкин. Он сидел, безвольно свесив голову на грудь, прислонившись спиной к прохладной стенке провизионной камеры, и, как мне показалось, не дышал. На мой окрик Витя не отреагировал. В груди похолодело, стало страшно. Током пронзила мысль – повесился! Я опасливо тронул его за плечо – оно было тёплым.
– Жив! – выдохнул я и от души немного отлегло.
Издав звук, похожий на стон, Витя медленно поднял голову. На меня были обращены его большие слезящиеся глаза, полные тоски и отчаяния.
Какое-то время мы молча глядели друг на друга, и Витя как будто меня не узнавал. Потом, разлепив спёкшиеся губы, хрипло произнёс:
– А… Тащ лейтенант… – и грустно улыбнулся…
Наклонившись, я попытался заглянуть ему в лицо:
– Витя, ты почему здесь? Что случилось?
Глянув на меня непонимающе, Витя не ответил. Мутный взгляд скользнул в сторону и сфокусировался на точке прямо перед собой.
Я присел, разместившись на трубопроводе напротив.
Прошла минута, две… или пять. Витя не шевелился и ничего не говорил…
– Юшкин, кончай в молчанку играть! – решительно ткнул я его в бок, – Давай рассказывай! – и резко тряхнул за плечо.
Выйдя из оцепенения, Витя как-то странно, то ли с надеждой, то ли с недоверием посмотрел на меня, тяжко вздохнул и вновь попытался улыбнуться.
Тут я заметил, что в руке он сжимает остро заточенный штырь, сделанный из куска арматурной стали, сантиметров около тридцати длиной.
Мне стало не по себе. Не сошёл ли боец с ума? Не ткнёт ли он сейчас меня своей пикой?
Непроизвольно отстранившись, я подозрительно глянул на него.
– Витя, дай сюда… это… – я опасливо протянул руку, отстраняясь ещё дальше.
– Это… – неопределённо произнёс Юшкин, в недоумении посмотрел на меня, на страшное орудие в своих руках, протянул и разжал пальцы. Заточка звонко подпрыгнула на железном полу и покатилась к моим ногам. Я тут же прижал её ступнёй к полу.
– На кого собрался идти? – попытался я придать голосу лёгкий игривый тон. – Хряка решил завалить?
Витя моей игры не поддержал, нахмурился и отрицательно крутнул головой:
– Не… Самокатова… Под утро пойду приколю… Потом себя…
Витя проговорил это тихо, слабо, словно из последних сил, но в голосе чувствовалась твёрдая, какая-то обречённая решимость, и я понял, что он не шутит. Уставившись на Юшкина вопросительно, я открыл было рот, но не нашёлся что сказать и так и остался с отвисшей челюстью.
– Не мешайте только… товарищ лейтенант… Всё равно сделаю! Не могу больше… Всё достало… – в обращённых ко мне его больших и честных глазах плескалось безбрежное море безысходности.
Я лихорадочно соображал, в голову ничего не приходило. Живое воображение тут же нарисовало красочную картину – насквозь проткнутый вместе с матрацем Самокатов и кровь, стекающая с острия штыря прямо на меня, лежащего койкой ниже. В трюме было жарко и душно, но я передёрнулся, зябко поёжился, и холодная испарина выступила на лбу.
Сверху послышалось сухое пощелкивание «Каштана», и тягостная тишина нарушилась подоспевшим ко времени докладом:
– Первый отсек осмотрен, замечаний нет, глубина сто двадцать метров!
– Есть первый! – отозвался центральный пост, и тут же по заведённому порядку принялись докладывать и все остальные отсеки.
Но и этой передышки мне не хватило, чтобы собраться с мыслями. Доклады закончились, вновь наступила тишина, а я всё молчал, не зная, что сказать и как отреагировать на столь необычное признание. Сквозь монотонный гул поющего свою нескончаемую песню электрического преобразователя порой различались журчание воды за бортом и мелодичные её переливы в закоулках лёгкого корпуса. Было слышно, как в центральном посту, прямо над нашими головами, тихо переговариваются вахтенные. Вот кто-то заразительно засмеялся, кто-то вторил ему скромным хихиканьем. Вот в углу нашей пещеры раздался нетерпеливый писк, потом другой, более настойчивый, и две крысы сцепились друг с другом в смертельной схватке, не обращая никакого внимания на находящихся рядом людей.
Было непривычно и дико – здесь, на подводной лодке, посреди океана услышать такое от советского моряка, комсомольца, моего подчинённого... К тому времени я ещё не сталкивался с убийцами, даже с потенциальными, и сам ещё никого не убил, поэтому ощущал себя, мягко говоря, неуютно. Опасливо поглядывая на Юшкина, я никак не мог сообразить, что мне со всем этим делать. Время шло, пауза неприлично затягивалась, и вот наконец я решился нарушить молчание:
– Самокатова завалить — дело, конечно, хорошее… – выдавил я из себя, постепенно собираясь с мыслями. – Но… себя-то зачем?
Чтобы остудить решимость Юшкина и войти в доверие, я старался говорить спокойно, с некоторой долей иронии, что в сложившейся ситуации, наверное, было не совсем уместно:
– Конечно… проткни его… Не велика потеря… Не буду я тебе мешать, не бойся… Но себя-то зачем жизни лишать? Оно того стоит? Тем более… ты ещё не закончил ремонт клапана осушения… Да и Самокатову этим хуже уже не сделаешь… Чего боишься? Тюрьмы? Ну посадят тебя… много не дадут… лет пятнадцать от силы. Ничего страшного, и там люди живут. После подводной лодки тебе как курорт покажется…
Выйдешь уже мужиком взрослым. Сколько тебе сейчас? Двадцать? Ага… ну вот тридцать пять будет! Приедешь домой – больной, конечно, беззубый… Так ведь всё равно – ещё много лет впереди! До семидесяти – ещё столько же, сколько прожил! А до восьмидесяти и того больше! Так себя-то зачем? Какая необходимость? Ну, что скажешь, Витя?
Юшкин молчал, старательно отводя глаза в сторону.
И тут я решил надавить на больное место:
– Ты о матери, о сёстрах подумал? Они же на тебя молятся… На свою надежду и опору! Что с ними станет? Кому они будут нужны? Чего молчишь?
Долгий тяжкий вздох был ответом на мой вопрос.
– А обо мне? О командире? Ты знаешь, что нам за тебя будет? Мы-то что плохого тебе сделали?
Юшкин съёжился под моим укоризненным взглядом.
– Нет, Витя, такого я от тебя не ожидал! – бросил я в негодовании и обиженно отвернулся. – На, забирай свою железяку и делай с ней что хочешь! Знать тебя не хочу! – я пнул заточку и, отряхиваясь, стал подниматься. Мелодично звякнув, пика откатилась к его ногам.
– Одна только к тебе просьба… – Юшкин встрепенулся и вытянул шею. – Когда пойдёшь колоть Самокатова – смотри в темноте не перепутай… Он прямо надо мной спит, на втором ярусе… я на первом… а не наоборот…
Поднявшись, я подтянул спадающие штаны и решительно двинулся к выходу.
Такой реакции Витя никак не ожидал:
– Товарищ лейтенант, подождите!
– Ну что тебе… – я нехотя обернулся.
Юшкин смотрел на меня растерянно и с мольбой. Подавшись вперёд, он был похож на собаку, которую оставил хозяин, и разве что не скулил. Сердце моё дрогнуло.
– Витя, ты меня достал! Или я ухожу и умываю руки и делай что хочешь… или выкладывай как есть! Всё по порядку!
Я опять сел напротив.
– Витя, ты знаешь, что мне можно доверять. Что я тебя не подведу…
Какое-то время мы смотрели глаза в глаза, не отрываясь и не моргая. Взгляд Юшкина был уже не отстранённо-мутный, а осмысленный и живой. В чёрной глубине его глаз теплилась робкая искорка надежды.
Потупившись и тяжко вздохнув, Витя тихо заговорил:
– Товарищ лейтенант, я уже неделю не сплю... Мне не дают… – Витя красноречиво зевнул, интеллигентно прикрыв ладошкой рот, и, тряхнув головой, немного взбодрившись, добавил: – Самокатов не успокоился… требует деньги… Сказал карасям меня чморить…
Сказать честно, услышав такое признание, я не сильно удивился. Зная Самокатова, я не мог поверить в его быструю и безоговорочную капитуляцию, а решение действовать чужими руками было вполне в его стиле. Я подбодрил Витю кивком головы, устроился слушать поудобнее, и вот что он мне поведал.